Г короленко чудная. «Чудная», анализ произведения Короленко. Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

Короленко написал очерк «Чудная» в 1880 г. в пересыльной тюрьме в Вышнем Волочке. Он передал его через друзей нелегально. Но опубликовать рукопись не удалось. Ни журнал «Слово», ни «Отечественные записки» не смогли это сделать по цензурным соображениям. В 1893 г. очерк был издан в Лондоне Фондом русской вольной прессы. Он издавался в России нелегально, пока в 1905 г. не был напечатан в журнале «Русское богатство» в книге 9 под названием «Командировка». Позже Короленко вернул очерку прежнее название, переместив акцент с Гаврилова на Морозову. Он задумывал посвятить его Эвелине Улановской, ссыльной студентке из Петербурга, с которой познакомился в Березовских Починках, но этот замысел не был осуществлён.

Литературное направление и жанр

Произведение имеет подзаголовок «Очерк из 80-х годов». Очерк – жанр художественно-публицистический, основанный на реальных событиях. В небольшом очерке Короленко рассказывает историю не только ссыльной революционерки, но и жандарма. Детали жизни ямщика, хозяйки избы, у которой останавливается герой-рассказчик, придают повествованию реалистичность и документальность.

Тематика и проблематика

Тема очерка – тяжёлая жизнь политических ссыльных, наказание которых, с точки зрения Короленко, гораздо больше преступления.

Проблема очерка – невозможность оставаться человеком, а иногда и жить, в бесчеловечном обществе.

Сюжет и композиция

Основной сюжет очерка имеет композиционное обрамление. Героя-рассказчика, политического ссыльного, везут по этапу в Сибирь. На станции один из жандармов рассказывает ему о своей первой командировке - сопровождении юной революционерки, которая недолго прожила на поселении, умерев от чахотки.

Герои

Образ рассказчика автобиографичен. Так же, как Короленко, он отправлен в Сибирь на поселение. Это человек тонкой душевной организации, принимающий близко к сердцу боль других людей и страдающий от невозможности помочь.

«Старшой» Гаврилов – провожатый ссыльного рассказчика: «Человек довольно симпатичный, с прямым, даже как будто интеллигентным лицом, расторопный,.. не педант». Это жандарм, которому свойственно рассуждать.

Гаврилов из сдаточных, скоро выходит срок его службы, он на хорошем счету, и ему предлагают остаться. Он уже отвык от крестьянской работы, пищи, грубого обхождения, но всё-таки не хочет оставаться. Он и сам не может объяснить, почему, но ему невесело: «С чего уж это, не знаю, - только иной раз так подступит – нож острый, да и только».

Гаврилов служит с усердием, но он не формалист. Он по-человечески жалеет заключённых, совершенно их не оправдывая: «Начальство зря не накажет». Он пытается понять мотивы поступков заключённой. Он начинает жить нуждами совершенно постороннего человека, так что ему даже приходит в голову попросить у начальства взять заключённую в жёны. Его «как будто в сердце кольнула булавка», когда он увидел, что девушка кашляет кровью.

Гаврилов многократно нарушает должностную инструкцию: не обыскивает девушку, не закрывает окно в поезде, не скрывает от пересыльной станцию назначения, угощает заключённую чаем и белым хлебом, от которых она гордо отказывается. Гаврилов рискует своей службой, когда просит о ссыльной, чтобы она плыла на пароходе. За это и за то, что ходил к Морозовой в месте ссылки, начальник не хотел представлять его в унтер-офицеры. Но не это беспокоит Гаврилова, а то, что после смерти Морозовой он стал как «порченный», два дня не принимал пищи. Эта «порченность» и есть истинная человечность, недоступная большинству. Кажется, что жандарм выполнил её пожелание при последней встрече: «Желаю вам когда-нибудь человеком стать – вполне, не по инструкции».

Барышню политичку Морозову нужно было везти из замка по маршруту в уездный город. Вещей у неё маленький узелок, «небогатых, видно, родителей». Морозова молода, «как есть ребёнок». Волосы у неё русые, сама бледная, а на щеках румянец. Губы у девушки тонкие и сердитые.

Ссыльный Рязанцев, у которого поселилась Морозова, так характеризует девушку: «Порода такая: сломать её можно, ну а согнуть, - сам чай видел: не гнутся этакие». Революционерка в прямом смысле умирает за принципы.

Девушка озлоблена на весь мир, не верит людям и удивляется, когда Гаврилов проявляет обыкновенную заботу о её здоровье. Со свойственным её возрасту максимализмом девушка верит, что «свои», ссыльные, всегда примут её и не обидят. Вот от них она согласна принимать помощь.

Гордыня – основная черта этой бедной, умирающей революционерки. Она не просит, а «дерзкие слова выражает». Твёрдость характера девушки поражает автора. Девушка с горечью обращается к конвоирам, обвиняя государственное устройство в целом: «Проклятые вы… теперь ваша воля».

Материальное для Морозовой будто вовсе не существует. Денег у неё всего рубль двадцать, но она «брезгает» принимать чай и хлеб от жандармов, отказывается от жандармского тулупа.

Девушка не прощает не просто жандарма, а всю власть, которая сгубила её молодую жизнь.

В отличие от Морозовой, ссыльный Рязанцев отделяет систему от отдельных людей, которые в ней служат. Он понимает, что Гаврилов – человек хороший, но недалёкий.

Наиболее трагический образ очерка – бедная мать Морозовой, которая не знает о смерти дочери и едет за ней в уездный город, продав всё своё нехитрое добро.

Художественное своеобразие

Писатель очень внимателен к деталям. Всю суровую жизнь северного края он характеризует словами «бедно и неприветно». Выдра «позобала» рыбу в реке, вся картошка помёрзла. Жители будто сами отбывают наказание, питаясь только хлебом, луковицами и чаем.

Излюбленный приём тонко чувствующего природу Короленко – психологический параллелизм. Подобно снежной буре, поднимаются и летят одна за другой тяжёлые мысли рассказчика.

В очерке очень важна речь героев. Короленко подчёркивает их место рождения, пользуясь диалектными словами: закужавела, сивера, позобала. Писатель передаёт не только лексику, но и грамматический строй диалекта: «Ничего нет-то у нас», «Нельзя вам ехать-то будет».

Короленко показывает разницу в интеллекте и общественном положении героев, только описывая их речь. О словах Морозовой Гаврилов говорит: «Ровно бы и по-русски, а ничего понять невозможно».

Владимир Галактионович Короленко (1853-1921)

«Чудная» …Почему так странно называется первый рассказ и весь сборник?

Жандарм Гаврилов, сопровождающий ссыльных на поселение, рассказывает о девушке, которую никак не может забыть. Девушка эта кажется ему непохожей на других людей, чудной. После знакомства с нею Гаврилов даже решил оставить свою службу жандарма. Чем же так поразила его девушка-революционерка, что в ней замечательного?

«Как поехали - ветер сиверный,- я и то продрог. Закашлялась крепко и платок к губам поднесла, а на платке, гляжу, кровь. Так меня будто кто в сердце кольнул булавкой; «Эх, говорю, барышня, как можно! Больны вы, а в такую дорогу поехали,- осень, холодно!.. Нешто, говорю, можно этак!»

Вскинула она на меня глазами, посмотрела и только опять внутри у нее закипать стало; «Что вы, говорит, глупы, что ли? Не понимаете, что я не по своей воле еду. Хорош, говорит; сам везет, да туда же еще с жалостью суется!»

Сила этой больной девушки, ее убежденность, вера в революцию, презрение к врагам поразили Гаврилова, вызвали в нем чувство уважения к ней.

Главные герои, жандарм Гаврилов и ссыльная девушка.

Короленко писал этот рассказ в царской тюрьме, он сам прожил многие годы в ссылке и встречал немало революционеров. О жизни писателя ты прочтешь во вступительной статье.

В сборнике помещены и другие рассказы Короленко: «Сон Макара», «Соколинец», «Ат-Даван». Они очень разные, наиболее сложен рассказ «Сон Макара». Он, пожалуй, интереснее для шестиклассников.

Скоро ли станция, ямщик?

Не скоро еще, - до метели вряд ли доехать, - вишь, закуржавело как, сивера идет.

Да, видно, до метели не доехать. К вечеру становится все холоднее. Слышно, как снег под полозьями поскрипывает, зимний ветер - сивера - гудит в темном бору, ветви елей протягиваются к узкой лесной дороге и угрюмо качаются в опускающемся сумраке раннего вечера.

Холодно и неудобно. Кибитка узка, под бока давит, да еще некстати шашки и револьверы провожатых болтаются. Колокольчик выводит какую-то длинную, однообразную песню, в тон запевающей метели.

К счастию - вот и одинокий огонек станции на опушке гудящего бора.

Мои провожатые, два жандарма, бряцая целым арсеналом вооружения, стряхивают снег в жарко натопленной, темной, закопченной избе. Бедно и неприветно. Хозяйка укрепляет в светильне дымящую лучину.

Нет ли чего поесть у тебя, хозяйка?

Ничего нет-то у нас…

А рыбы? Река тут у вас недалече.

Была рыба, да выдра всю позобала.

Ну, картошки…

И-и, батюшки! Померзла картошка-то у нас ноне, вся померзла.

Делать нечего; самовар, к удивлению, нашелся. Погрелись чаем, хлеба и луковиц принесла хозяйка в лукошке. А вьюга на дворе разыгрывалась, мелким снегом в окна сыпало, и по временам даже свет лучины вздрагивал и колебался.

Нельзя вам ехать-то будет - ночуйте! - говорит старуха.

Что ж, ночуем. Вам ведь, господин, торопиться-то некуда тоже. Видите - тут сторона-то какая!.. Ну, а там еще хуже - верьте слову, - говорит один из провожатых.

В избе все смолкло. Даже хозяйка сложила свою прясницу с пряжей и улеглась, перестав светить лучину. Водворился мрак и молчание, нарушаемое только порывистыми ударами налетавшего ветра.

Я не спал. В голове, под шум бури, поднимались и летели одна за другой тяжелые мысли.

Не спится, видно, господин? - произносит тот же провожатый - "старшой", человек довольно симпатичный, с приятным, даже как будто интеллигентным лицом, расторопный, знающий свое дело и поэтому не педант. В пути он не прибегает к ненужным стеснениям и формальностям.

Да, не спится.

Некоторое время проходит в молчании, но я слышу, что и мой сосед не спит, - чуется, что и ему не до сна, что и в его голове бродят какие-то мысли. Другой провожатый, молодой "подручный", спит сном здорового, но крепко утомленного человека. Временами он что-то невнятно бормочет.

Удивляюсь я вам, - слышится опять ровный грудной голос унтера, - народ молодой, люди благородные, образованные, можно сказать, - а как свою жизнь проводите…

Эх, господин! Неужто мы не можем поникать!.. Довольно понимаем, не в эдакой, может, жизни были и не к этому сызмалетства-то привыкли…

Ну, это вы пустое говорите… Было время и отвыкнуть…

Неужто весело вам? - произносит он тоном сомнения.

А вам весело?..

Молчание. Гаврилов (будем так звать моего собеседника), по-видимому, о чем-то думает.

Нет, господин, невесело нам. Верьте слову: иной раз бывает - просто, кажется, на свет не глядел бы… С чего уж это, не знаю, - только иной раз так подступит - нож острый, да и только.

Служба, что ли, тяжелая?

Служба службой… Конечно, не гулянье, да и начальство, надо сказать, строгое, а только все же не с этого…

Так отчего же?

Кто знает?..

Опять молчание.

Служба что. Сам себя веди аккуратно, только и всего. Мне, тем более, домой скоро. Из сдаточных я, так срок выходит. Начальник и то говорит: "Оставайся, Гаврилов, что тебе делать в деревне? На счету ты хорошем…"

Останетесь?

Нет. Оно, правда, и дома-то… От крестьянской работы отвык… Пища тоже. Ну и, само собой, обхождение… Грубость эта…

Так в чем же дело?

Он подумал и потом сказал:

Вот я вам, господин, ежели не поскучаете, случай один расскажу… Со мной был…

Расскажите…

Поступил я на службу в 1874 году, в эскадрон, прямо из сдаточных. Служил хорошо, можно сказать, с полным усердием, все больше по нарядам: в парад куда, к театру, - сами знаете. Грамоте хорошо был обучен, ну, и начальство не оставляло. Майор у нас земляк мне был и, как видя мое старание, призывает раз меня к себе и говорит: "Я тебя, Гаврилов, в унтер-офицеры представлю… Ты в командировках бывал ли?" - Никак нет, говорю, ваше высокоблагородие. - "Ну, говорит, в следующий раз назначу тебя в подручные, присмотришься - дело нехитрое". - Слушаю, говорю, ваше высокоблагородие, рад стараться.

А в командировках я точно что не бывал ни разу, - вот с вашим братом, значит. Оно хоть, скажем, дело-то нехитрое, а все же, знаете, инструкции надо усвоить, да и расторопность нужна. Ну, хорошо…

Через неделю этак места зовет меня дневальный к начальнику и унтер-офицера одного вызывает. Пришли. "Вам, говорит, в командировку ехать. Вот тебе, - говорит унтер-офицеру, - подручный. Он еще не бывал. Смотрите, не зевать, справьтесь, говорит, ребята молодцами, - барышню вам везти из замка, политичку, Морозову. Вот вам инструкция, завтра деньги получай и с богом!.."

Иванов, унтер-офицер, в старших со мною ехал, а я в подручных, - вот как у меня теперь другой-то жандарм. Старшему сумка казенная дается, деньги он на руки получает, бумаги; он расписывается, счеты эти ведет, ну, а рядовой в помощь ему: послать куда, за вещами присмотреть, то, другое.

Ну, хорошо. Утром, чуть свет еще, - от начальника вышли, - гляжу: Иванов мой уж выпить где-то успел. А человек был, надо прямо говорить, не подходящий - разжалован теперь… На глазах у начальства - как следует быть унтер-офицеру, и даже так, что на других кляузы наводил, выслуживался. А чуть с глаз долой, сейчас и завертится, и первым делом - выпить!

Пришли мы в замок, как следует, бумагу подали - ждем, стоим. Любопытно мне - какую барышню везти-то придется, а везти назначено нам по маршруту далеко. По самой этой дороге ехали, только в город уездный она назначена была, не в волость. Вот мне и любопытно в первый-то раз: что, мол, за политичка такая?

Только прождали мы этак с час места, пока ее вещи собирали, - а и вещей-то с ней узелок маленький - юбчонка там, ну, то, другое, - сами знаете. Книжки тоже были, а больше ничего с ней не было; небогатых, видно, родителей, думаю. Только выводят ее - смотрю: молодая еще, как есть ребенком мне показалась. Волосы русые, в одну косу собраны, на щеках румянец. Ну, потом, увидел я - бледная совсем, белая во всю дорогу была. И сразу мне ее жалко стало… Конечно, думаю… Начальство, извините… зря не накажет… Значит, сделала какое-нибудь качество по этой, по политической части… Ну, а все-таки… жалко, так жалко - просто, ну!..

Стала она одеваться: пальто, калоши… Вещи нам ее показали, - правило, значит: по инструкции мы вещи смотреть обязаны. "Деньги, спрашиваем, с вами какие будут?" Рубль двадцать копеек денег оказалось, - старшой к себе взял. "Вас, барышня, - говорит ей, - я обыскать должен".

Как она тут вспыхнет. Глаза загорелись, румянец еще гуще выступил. Губы тонкие, сердитые… Как посмотрела на нас, - верите: оробел я и подступиться не смею. Ну, а старшой, известно, выпивши: лезет к ней прямо. "Я, говорит, обязан; у меня, говорит, инструкция!.."

Как тут она крикнет, - даже Иванов и тот от нее попятился. Гляжу я на нее - лицо побледнело, ни кровинки, а глаза потемнели, и злая-презлая… Ногой топает, говорит шибко, - только я, признаться, хорошо и не слушал, что она говорила… Смотритель тоже испугался, воды ей принес в стакане. "Успокойтесь, - просит ее, - пожалуйста, говорит, сами себя пожалейте!" Ну, она и ему не уважила. "Варвары вы, говорит, холопы!" И прочие тому подобные дерзкие слова выражает. Как хотите: супротив начальства это ведь нехорошо. Ишь, думаю, змееныш… Дворянское отродье!

Была сильная вьюга. В небольшом селе, застигнутая непогодой кибитка решила заночевать. Конвоир по имени Степан Гаврилов, ехавший на этом экипаже, описывает свою первую рабочую поездку. Ему нужно было сопровождать в ссылку политическую заключенную по фамилии Морозова.

Морозова была юна, Жандарму она напоминала ребенка. Он так думал до тех пор, пока они не начали вести диалог. Девушка не очень хотела разговаривать, поэтому все его вопросы были восприняты в штыки. Она была гордой, решительной женщиной, верной своим идеологическим принципам. Морозова не скрывала восторга, предстоящего заключения, ее дожидались там друзья. Гаврилов продолжал интересоваться историей жизни заключенной. По пути к месту ссылки Морозовой, эскорт настигла суровая осенняя погода, было очень холодно. Девушка серьезно заболела. Сопровождающий уступил ей свой тулуп, она нехотя его приняла. К жандармам Морозова относилась презрительно.

Когда они останавливались перекусить, заключенная сама оплачивала свои обеды, хотя у нее денег было немного. Она отказывалась от предложения жандармов перекусить за их счет, гордость не позволяла ей этого сделать.

Когда они прибыли к месту назначения, Морозова совсем ослабела, она все время теряла сознание. Степан придерживал ее, чтобы плохая дорога еще больше не усугубила ее состояние. Ссыльную определили на постой к ее знакомому товарищу.

Через какое – то время, Гаврилов опять делал свою работу, перевозил другого заключенного, волею судьбы их путь лежал через тот город, где проживала Морозова. Степану захотелось нанести ей визит. Жандарму удалось разыскать ее дом. Ссыльная сидела на кровати, тяжелая болезнь забрала все ее силы. Увидев Степана, Морозова испугалась, что тот пришел, чтобы перевезти ее в другое место, но он ее успокоил, сказал, что просто зашел в гости. Политзаключенная не оценила поступка конвоира.

В обратном пути Гаврилов снова идет к Морозовой, но ему сообщают о ее гибели. В гостевом доме, где остановился конвоир, повстречалась ему тихая опрятная бабушка, продав свое жилье, она ехала навестить свою дочь, коей оказалась Морозова. От этой всей ситуации, Степану становится не хорошо, он сбегает из гостевого дома. Второй конвоир еле догнал его в пути.

Когда Гаврилов возвратился с этой поездки, он узнал, что на него был донос. Жандарм получил выговор, за слишком сильное внимание к осужденным, но Степану было все равно, его мысли были о Морозовой, горделивой и непокорной девушке.

Сострадание – это очень хорошая черта характера человека.

Картинка или рисунок Чудная

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника